23 июля Александру Кайдановскому исполнилось бы 65 лет. Известного актера вспоминает его последняя жена Инна Пиварс.
– Я познакомилась с Сашей, когда мне было 22, ему 47. В 1994-м Саша задумал снять на «Мосфильме» картину «Восхождение к Эрхарту». Его ассистент по актерам завез мне в общежитие «Ленкома» сценарий, позвал на пробы. Это был дар небес! В моих фантазиях Александр Леонидович был одним из считанных корифеев, с которыми мечтала работать, живым кумиром. Всю ночь читала сценарий – я планировалась на роль женщины по имени Вера, посланной главному герою, священнику (его должен был играть Саша), как испытание свыше. Утром пришла в его коммуналку на улице Воровского, позвонила, Саша открыл, провел в комнату, где стояла камера: «Вы сценарий прочитали?» А у меня от волнения в голове все спуталось. Выпалила: «Я с ним спала!» – и вся покраснела. Саша улыбнулся, думаю, с этого мига и началась наша любовь.
…Пробы оказались удачными, но фильм так и не сняли. Мне не удалось поработать с Сашей в кино. Зато посчастливилось войти в его жизнь…
Два года любви
– Мне всегда нравились мужчины взрослые, опытные, умные – с ними интересно, даже если чувствуешь себя глупой и неумелой. Но под таких надо подстраиваться.
Саша меня все время воспитывал: не то сказала, не так сделала! Однажды выяснилось, что я не читала «Былое и думы» Герцена. И он перестал со мной разговаривать: «Что с тобой говорить, если ты не знаешь эту книгу!» Заставил читать: вожу глазами по строчкам – ничего не понимаю! Хитрила: прочту лишь начало и конец, начну пересказывать, он: «Неверное! Там все не так!» …Саша не понимал, что я не претендую на очень умную женщину. Таких и без меня вокруг него было много: например, художница Фиалка Стеренберг, на 50 лет старше – она с Маяковским и с кем только из великих ни дружила… С Фиалкой, с ровесницами Саши, которые знали его давно, я бесконечно советовалась: вот Саша кричит, сердится, что делать? Мне, когда ругают, физически плохо, особенно когда любимый человек. И я хочу срочно сделать что-то, чтобы он меня вновь полюбил… Но бабских пересудов ни с кем не заводила. В этом смысле у меня натура не женская, мне Саша даже как-то сказал, что я не женщина, не похожа на остальных, и за это он меня полюбил.
Помню, Сашины подруги говорили: ты что, дура, делать мужику такие подарки? У меня, скажем, было 100 рублей, а я покупала Саше подарок за 120 (еще двадцатку занимала) – и не понятно, на что жить! Зато когда Саша глядел на те подарки, у него глаза светились… Еще Саше нравилось, что, идя к нему, я каждый раз покупала самую огромную розу, какую могла найти – метра в полтора высотой. Гордо с ней шла, а Саша всем гостям розу показывал: моя принесла!
Часто ли ссорились? Ссора – дело обоюдное, поэтому у нас их не могло быть: один всегда приказывал, другая всегда исполняла. Обижалась, огорчалась, но исполняла. Правда, было другое… Я не из тех, которые от природы умеют создать уют, но на Сашином фоне была аккуратисткой. У него на огромном рабочем столе всегда был творческий бардак: рукописи, книги, документы, лекарства, пепельницы с окурками, еда, немытые тарелки – из обеденных тарелок ел кот Носик, прямо на столе. И я, желая понравиться, стала наводить порядок. Вдобавок полезла окна мыть – их, наверное, с рождения дома не мыли. Но Саша, как я думаю, воспринял это посягательством на его внутренний мир. Выгнал меня из дому. Я в слезы, на вечернем спектакле все перерывы между сценами прорыдала. Потом звонила, выпрашивала прощение… Мириться всегда подходила я. И вообще, было так: я любила Сашу, он любил, что я его люблю.
Жили просто. Бывали гости, интересные встречи, но обычно оставались одни, и Саша что-то рассказывал. А потом… он после первого и второго инфаркта два месяца пролежал в больнице, еще месяц был на съемках во Франции. Из двух лет времени побыть вместе, одним нам очень мало выпало.
«Пошла вон!»
Сашины папа и мама умерли в 49 лет от сердечных недугов. Поэтому после второго инфаркта Саша стал бояться, что скоро умрет, подсчитывал, сколько лет и месяцев ему осталось до 49. Но никак не хотел позаботиться о здоровье. Оба раза, попав в больницу, продолжал там переделывать сценарии. Врачи говорили, чтобы он не хватался за работу, поехал в санаторий. В ответ Саша просил выписать пораньше…
…После второго инфаркта он довел себя до того, что дома не мог вставать. Его тошнило, кружилась голова (думаю, с инфарктом был микроинсульт, хотя врачи его не нашли). И он от ощущения своей немощи злился. А потом стал делать все, чтобы мы расстались. Наверное, еще на больничной койке себя накрутил: он – больной, я – молодая, зачем с такой жизнь связывать, лучше остаток сил и лет отдать работе. И началось: у меня два инфаркта, ты мне не нужна, я ушел из больницы, чтобы снимать, я должен успеть то, ради чего талант был дан, на прочее – ни сил, ни времени!.. Ссорился, бил словами в самые больные места, после не разговаривал, не хотел мириться. И в августе 95-го выгнал, запретив возвращаться.
Я ушла к знакомым: и там, запершись в комнате, рыдала 24 часа в сутки. Звонила Саше, говорила, что не могу без него, просила хоть немного пожалеть – мне бы этого было достаточно, чтобы жить. А он говорил ужасные вещи – и бросал трубку… Зачем? Хотел, чтоб я скорей ушла и не видела его беспомощным? И думал: раз любит, все простит?.. От отчаяния стала терять рассудок. И чтобы выжить, не потерять работу (театр собирался на гастроли в Питер, и я могла их сорвать), решила, что больше звонить Саше не буду. Что любовь к нему прекрасна, но несбыточна, как у Кончиты в «Юноне и Авось»: «Я тебя никогда не увижу, я тебя никогда не забуду»… Уехала в Питер – гастроли удались, наговорили массу добрых слов, спасли меня этим. Немного ожив, стараясь думать только о работе, вернулась в Москву.
«Женюсь хоть сейчас!»
…Разобрала вещи: звонок! Саша: «Я сейчас приеду. Хочу тебя видеть, я долго думал о нас» – «Нет, ты меня опять обидишь…» – «Надо поговорить, я уже несколько дней пишу твой портрет». – «Саш, ты пьяный?» – «Нет, просто не спал…» Короче, приехал: осунувшийся, синяки под глазами, руки – все черные от угля, которым писал портрет. Этими руками вынул паспорт: «Пойдем поженимся!» – «Нет, не пойду, зачем это?!» – «Я сделаю тебя настоящей леди, первой женщиной в мире, сниму в главных ролях, станешь всемирно известной…» Я понимала, что люблю его, но боль не позволяла поверить Саше… Он все-таки уговорил пойти: просто чтобы узнать, как подают заявления. Приехали, он к заведующей: «Когда можно расписаться?» – «Хоть сейчас!» Выскочил: «Прямо сейчас можно!» – «Нет!!!» – и разрыдалась, будто в огромном горе. Он успокаивал, а я не знала, как объяснить, что боюсь сказать ему «да». Чтобы потянуть время, выдавила: «Хочу по-человечески, со свадебным платьем, с гостями». Хотя не измучь он меня, я бы за него пошла хоть в чем, не раздумывая!.. Саша: «Ладно, хорошо, пойдем отсюда…» К нему не поехала. Дома три дня разрывалась между страхом и любовью. Победила любовь… Заявление поехали подавать после моей съемки в фильме «Карьера Артуро Уи», где лицо у меня было разрисовано шахматной доской, парик – «птичка» надо лбом, как у Лайзы Минелли в «Кабаре»; ногти синие, длиннющие, накладные. Опаздывали, сорвалась в таком виде – тетеньки в загсе обалдели… Свадьбу нам назначили на 11 ноября.
Платье взяли напрокат у моей знакомой (сейчас она знаменитостям шьет, а тогда у нее было ателье, где все коллекции она на меня шила, как на модель). Платье не белое, без рюшечек, но стильное, длинное. Прическу сделала в салоне рядом с Арбатом: начес, как у Гурченко, когда в моде были «бабетты», бантик в волосах – на грузинку стала похожа. Саша все хохотал надо мной.
Никакого фотографа не наняли. Снимала Сашина подруга детства, еще с Ростова. А после сказала, что пленка засветилась. Свадебных фотографий у меня нет.
«Три недели на счастье»
И были у нас три счастливые недели. В 9 утра за мной приезжала машина, везла на съемки, вечером заезжал Саша, заходили в магазин, покупали еду, бутылку красного вина (Саша его очень любил), а если у него было настроение, то и водки, ужинали, «чокались» кольцами – это Саша придумал, и всякий раз, когда стукал кольца друг о друга, спрашивал: «Ты моя жена?» – «Да». – «Ну-ну…» – и смеялся, будто это игра. Засиживались глубоко за полночь, пока я не засыпала, чуть ли не падая со стула, в 9 утра – подъем! Как-то среди ночи разбудил меня: «Я стихи написал – слушай» А у меня состояние: подняли, но разбудить забыли, будто под наркозом. Читает, а я одно понимаю: если сейчас усну, он обидится; главное – досидеть до конца. Дослушала, ничего не поняв, прошептала: «Здорово!» – и мгновенно уснула, счастливая, что у нас все хорошо.
Саша продал комнату в коммуналке, но мы из нее не выехали, хотя и купили квартиру на Сивцевом Вражке. В ней шел ремонт, до его конца оставались считанные дни. Мы каждый день мечтали, как славно заживем в своем новом доме. И еще я стала шить себе настоящее свадебное платье – на венчание. Для Саши печать в паспорте мало значила, и он предложил венчаться.
Но ни переехать, ни повенчаться не успели.
…3 декабря 1995 года Саша пришел с прогулки (он любил перед завтраком прогуляться), сел за стол – и ему вдруг стало плохо. Вызвала скорую – в ужасе, что это третий инфаркт, последний… Врачи приехали, делали все, что в их силах, Саша их подгонял, кричал: «Ну, сделайте еще что-нибудь!» – а потом потерял сознание…
Жизнь продолжается
Сразу после его смерти в коммуналку потянулись люди, много людей. Не спрашивая меня, обсуждали похороны, решали, что делать с оставшимся от Саши: «Это туда пойдет, это сюда, в его комнате музей будет…» – «А куда его собаку Зину и кота Носика, бедных сироток, девать?» И кто-то: «Давайте мне Зину!»… Я вскипелна: хоть официально женой Саши была лишь три недели, но два года мы жили вместе, Зина и Носик – это моя семья, как их отдать ?! И не отдала.
Эти же люди стали говорить, что я Сашу силой на себе женила (чтоб стать Кайдановской, ведь кто такая Пиварс, кто ее знает?), а потом свела в могилу… Что долго не вызывала скорую, звонила своим друзьям и болтала, пока он умирал – много грязи придумали!… Вышла статья – с фразой о надгробии, которое я поставила Саше: «Когда настанет конец света, надо помочь Мастеру выбраться из-под этой мраморной фигни!» А надгробие вовсе не мраморное: из редкого серого гранита; сделано по канону эмигрантского кладбища Сен-Женевьев-де-Буа в Париже – Саша там был, потом рассказывал, хотел, чтобы его могиле такое было…
При жизни Саши к нему так и тянуло психически нездоровых людей: дескать, он сталкер, гуру, не от мира сего… Да и после смерти… Было трудно объяснять в «Ленкоме», почему в театр стали звонить с воплями: «Не успел остыть труп Кайдановского, как ваша Пиварс вывезла все вещи! И вообще – она его убила!» И нормальный человек в театре задумывается: почему такое именно вокруг нее и нужна ли театру Пиварс?
В первые два года после Саши была в тихой истерике – на громкую нервов не хватало. Хотела одного: чтобы рядом находился кто-нибудь, согласный говорить со мной о Саше. А потом вдруг пошли провалы в памяти. Встречаюсь с приятелями, они: «Помнишь, у вас тогда-то было то-то?» – «Нет»… Наверное, ему ТАМ, наверху, больно за меня стало, он захотел, чтобы и люди, и память меня в покое оставили.
Но ни память, ни люди не послушались. Сразу после смерти Саши был подан иск от имени его четырех детей (Даши, дочери от первого, еще ростовского брака, о которой я за два года даже не слышала; от Зои, дочки актрисы Евгении Симоновой; и от двух детей Наташи Кайдановской, усыновленных Сашей). Там юридическим языком было написано, что я не вела совместное хозяйство, терроризировала Сашу, преследовала… И вывод: он женился в невменяемом состоянии, брак надо аннулировать, лишив меня прав на наследство – в том числе на квартиру на Сивцевом Вражке…
Пять лет длилась судебная эпопея, после которой я наконец-то смогла с ними расплатиться – выкупить свое право на память о Саше…
В момент смерти Саши остановились часы на стене – время поделилось на «до него» и «после». Он ушел из жизни, но не от меня: я не раз чувствовала его присутствие, двигались его вещи, портреты, им написанные – это видела не я одна…
В день смерти Саша сказал, что хочет сына… Человек так устроен, что при любых обстоятельствах продолжает надеяться на счастье. Наверное, это правильно. Я замужем, сыну пять лет. Но время не изменило моих переживаний, оно их просто отодвинуло.
Сергей Амроян