Учу «непоротое» поколение
– Олег Павлович, как вы себя ощущаете в свой юбилейный год? Ведь, как ни крути, 80 лет – солидная дата…
– Да что там юбилей… Скажу без ложной скромности: в мои 80 я не утратил интереса к жизни. Если это есть, обостряется восприятие очень простых вещей. А вообще, важно помнить, что на нас жизнь не кончается. Видя своих учеников (в 2010 г. Табаков открыл театральный колледж для одаренных детей. – Ред.), могу заявить уверенно, что русская театральная школа будет существовать и дальше.
– А почему вы не набрали курс в Школе-студии МХАТ, а начали с азов, как когда-то в драмкружке Дворца пионеров?
– Мне захотелось вернуться к тому, как я воспитывал тех 14-летних ребят, которые потом составили костяк первой студии. Это называется «ранняя профориентация», что для актера крайне важно. К тому же они – те, кто учится или уже успел выпуститься из колледжа, – по сути, первое, как говорил граф Лорис-Меликов, «непоротое» поколение. Когда государь Александр Второй отменил крепостное право и восклицал: «Свобода, свобода…» – умный граф осаживал его словами: «Ваше величество, свобода наступит тогда, когда вырастет непоротое на конюшнях поколение». Так вот, наши ребята почти не знают страха, но, к сожалению, малокультурны. Я пытаюсь восполнить эти пробелы за первые два года. Важно в течение этого срока интенсивно загрузить их душевные кладовые. Ведь «золотое» содержание актера – это его жизненная и эмоциональная память. От того, как она пополнится, и будут зависеть их дальнейшие успехи.
– Вы сказали, что у сегодняшних молодых людей меньше страхов. Вы это видите и по Павлику?
– И по нему тоже. Кроме того, я до 2000 года пятнадцать лет руководил театральным институтом, так что могу сравнивать. Нынешние (смеется) в каком-то смысле бесшабашно-безбашенные. Хорошо это или плохо, покажет жизнь.
– А когда вы сами как актер впервые почувствовали: «Кажется, у меня получилось»?
– В конце второго курса Василий Осипович Топорков (актер, профессор Школы-студии МХАТ. – Ред.) дал мне роль Хлестакова в отрывке. К этому времени, а это был конец 1955 года, в Москву из ГУЛАГа вернулись ученицы Михаила Чехова. В частности, Елена Петровна Пестель и актриса по фамилии Негруль. Они посмотрели наши экзерсисы и совершенно задурили мне голову: мол, я играю (довольно посмеивается) не хуже, чем Михаил Чехов. Вот с этого момента я начал всерьез заниматься профессией.
– То есть похвала все-таки пошла на пользу? Знаю, что сами вы редко хвалите…
– Ну, это не проосто похвала. Это как тебя сравнили с апостолом.
– Олег Павлович, а вы не боялись осуждения в связи с тем, что Марина (Марина Зудина, вторая жена Табакова. – Ред.) играет много главных ролей в ваших театрах?
– Это меня никогда не волновало. В 27 лет я был членом правления театра «Современник», и у нас была традиция – в конце сезона обсуждать работы наших товарищей. За каждого актера голосовали, и либо он оставался в труппе, либо его переводили в кандидаты, либо отчисляли. И видимо, на каком-то отрезке жизни я стал раздражать моих единомышленников. Не имея возможности подвергнуть сомнению мое бытие, они перевели в кандидаты Людмилу Ивановну Крылову (первая жена. – Ред.).
Так вот Марине не очень везло с самого начала, мимо нее прошло много ролей. Но после ее работы в английском фильме «Немой свидетель» обнаружилось, что Марина Зудина – не жена Олега Табакова, а актриса Марина Зудина. Театр – это вообще работа честная: выходит человек и через полторы минуты он либо интересен зрительному залу, либо нет. После той картины Марина уверенно заняла свое место лирической героини, а сегодня играет совсем неожиданные, казалось бы, несвойственные ей характерные роли в спектаклях Кости Богомолова.
– Можно сказать, что Марина выросла на ваших глазах. Что приобрела она за эти тридцать с лишним лет?
– Прежде всего Марина дважды стала мамой. Я с большим удивлением обнаружил в ней педантизм, даже дотошность во многих практических вопросах. И хотя жизнь сложна, часто рутинна, она управляется с ними ухватисто.
– Кстати, в юности Марина считала себя натурой романтичной, а вы говорили ей, что она земная…
– Я в ней это видел. Я это называю душевным здоровьем. Не надо ничего инсценировать – страстей и так хватает.
– Она до сих пор идеалистка и максималистка, какой была в двадцать лет?
– Во многом да. Она вступается, когда видит несправедливость, и не только по отношению к себе. В ней осталось жизнелюбие и какая-то детская вера: «Вот лягу спать, а утром все будет хорошо». Она очень внимательна к родителям, что я невероятно ценю – сам ведь тоже не молодею (смеется).
Олег Павлович забирает из роддома новорожденную Машу.
– Для вас имело большое значение ее чувство к вам?
– Я просто видел, как она меня любит, и это заполняло все. Вообще, все, что касается Марины, – это особая история. В полной мере я оценил это, когда родился Павел.
– А что вас отталкивает в женщинах?
– Корысть и, конечно, глупость.
– Признайтесь, вы Марину никогда не ревновали?
– У меня в принципе нет этой черты. И первую жену не ревновал. Ревность – это от слабости. Такие хватательные движения мне не очень свойственны.
Умею говорить «нет»
– Вы как-то сказали, что в 29 лет, после инфаркта, вы хотели перенести центр тяжести с проблем творческих на личные…
– Было написано не совсем точно. Надо просто меньше суетиться и уметь отталкивать плывущие на тебя фекалии, которые день сегодняшний поставляет в большом количестве.
– А в молодости это было сложнее?
– Конечно! В молодости я многим занимался в силу любознательности и открытости нрава. И я не всегда имел мужество сказать «нет». Но со временем научился. С годами я стал психологически устойчивее, то есть окреп киль, позволяющий сопротивляться волнам и сохранять спину прямой. Но я никогда не был конфликтным и всегда старался уладить дело полюбовно.
– Умение зарабатывать тоже придает мужчине уверенность?
– Вероятно, я пошел в отца: в самое трудное время, когда было голодно и холодно, он искал работу, придумывал что-то, занимался совершенно несвойственным ему делом, но зарабатывал и приносил в дом. Добытчик! Это очень важно для мужчины.
– А что дают вам деньги, менялось ли отношение к ним с годами?
– Я экономически независимый человек уже 60 лет. И это дает мне ощущение внутренней свободы. Независимость у меня появилась на третьем курсе Школы-студии МХАТ, когда я заработал за свой первый фильм довольно большую по тем временам сумму – 16 тысяч. Я мог купить новую «победу», но не сделал этого – мне нужно было что-то подарить маме, чтобы она поняла, что я могу жить на собственные средства. Конечно, наличие денег дает уверенность в завтрашнем дне мне и моей семье. Мне в принципе не хочется ничего в своей жизни менять. Это означает, что я самодостаточен. Я делал то, что хотел, и иногда у меня неплохо получалось.
– По-моему, не иногда. Даже накануне премьеры вы умудряетесь заниматься массой дел, и это никак не сказывается на качестве игры…
– Я довольно давно живу в таком ритме, и до тех пор, пока буду уверен, что соответствую своим служебным обязанностям, все будет нормально. Если пойму, что не соответствую, – прекращу выполнять часть из них (смеется).
– Говоря о себе, вы часто употребляете слова «судьба», «верховная канцелярия». Значит ли это, что многое из того, что у вас есть, вы считаете подарками судьбы?
– Несомненно! Мне в жизни не раз фартило. Когда кончилась Вторая мировая война и стали возрождаться банки, хорошей приметой считалось присутствие в совете директоров какого-нибудь венгра (улыбается), потому что он приносил удачу. Думаю, что я как раз такой венгр.
– И какие самые значимые подарки судьбы?
– Я должен был умереть от инфаркта в 29 лет. Я мог получить второй инфаркт, когда первый секретарь Московского горкома Гришин в 1980-м уничтожил нашу первую студию в подвале на Чаплыгина. Я думал, что получу его, когда несколько лет назад благодаря усилиям одного скверного человека пытались закидать грязью Московский Художественный театр. Справедливости ради не скрою – обо мне лично власть сказала: не трогать. Но это не уменьшило душевной боли. Наконец, я не раз мог погибнуть. Когда я вскочил на подножку трамвая в Саратове и моя правая нога вдруг уехала под колесо, какой-то майор, как щенка, приподнял меня и вытащил мою ногу. Много лет спустя я летел в Вену сдавать макеты к спектаклю вместе с художником Сашей Боровским. Наш самолет загорелся. Мы приземлись в Варшаве с обугленным хвостом, но не разбились. Да и других подарков было немало. Может быть, кто-то «там» блюдет. Несколько лет назад я, проходя по Камергерскому переулку – я там стригусь в парикмахерской, – читал поддержку на лицах прохожих и понимал, что они и есть моя защита. Это называется при-знание…
– И любовь…
– Про любовь как-то нехорошо говорить. Но с другой стороны, чем еще можно объяснить, что в этой парикмахерской с меня не хотят брать деньги? (Улыбается.) Ты знаешь, сколько людей делали мне добро… Ну, может быть, не так чтобы ах, но много…
Любовь не исчезает
– Вас даже за границей любят. Например, в Праге…
– Я вообще очень известный в Чехии и Словакии человек (улыбается). Двадцать четыре раза выходил на сцену при переполненном зрительном зале в роли Хлестакова. Это было до августа 1968 года. Лет восемь назад в Праге мой друг повел меня в институт красоты удалить папиллому. Там я так долго ждал, что даже обидно стало (смеется). И врач, директор этого центра, взяв в руки мою амбулаторную карточку, вдруг воскликнул: «Боже мой! Моя мама видела вас на сцене!» А с тех пор прошло сорок лет!
– А на родине вам вообще невозможно остаться неузнанным...
– Я уже привык, но в некотором смысле это доставляет дискомфорт. Популярности ищешь лет до 35–40. Я был влюблен в одну актрису, и однажды мы вместе где-то оказались. И когда меня узнали, она зарыдала (смеется). Так что известность не всегда приносит радость.
С женой и детьми Марией и Павлом.
– У вас была возможность остаться за рубежом и успешно работать там…
– За рубежом я поставил больше двадцати спектаклей. Заработал, кстати, довольно много денег. В свое время американцы перекупали меня на очень серьезных условиях, предлагая место руководителя театрального департамента знаменитой Джульярдской школы в Нью-Йорке. А в 1967-м, накануне премьеры «Большевики», завершающей части трилогии Шатрова, цензура решила запретить спектакль. Вступилась за нас Екатерина Алексеевна Фурцева, рискуя многим, вплоть до партбилета. Она была человеком верным, настоящим товарищем. И в это время меня приглашают в Лондон на примерку костюма для роли Сергея Есенина в фильме американского режиссера Карела Рейша «Айседора». Фурцева забрала этот сценарий у Госкино, отдала перевести его, легализовала и позволила мне заключить контракт на 19 тысяч фунтов. И я решаю не лететь, поскольку понимаю, что не могу бросить свой театр в тяжелый момент. Не раз в жизни я делал подобный выбор. Дважды американцы предлагали мне поменять место жительства. Второй раз это было связано с женщиной из очень известной семьи.
– То есть вас не соблазнили ни профессиональным, ни...
– Ни матримониальным (смеется). Это моя земля, моя страна, которую я люблю. И не за то, что она меня любит, а потому что ее люблю я.
– Вам случалось разочаровываться в любви, в людях, которые вам дороги?
– Если любишь, то любишь. Остается шрам, боль при упоминании, но любовь никуда не девается. С годами, наверное, что-то может стереться, но исчезнуть – нет. У меня это так.
– Как-то вы рассказывали, что привыкаете к вещам…
– Привыкаю. У меня есть ботинки, которым уже тридцать лет, и одежная щетка, которая со мной уже больше шестидесяти лет. Второй муж моей мамы привез из-за границы очень удобную немецкую щетку со щетиной, и она перешла мне по наследству. Удобные вещи, которые не подводят, сложно бросать.
На съемках фильма «Кухня в Париже».
– Услышав то, как вы нахваливаете еду или обсуждаете футбол, в очередной раз не могу не поразиться вашему умению чувствовать вкус жизни...
– Ну чем это объяснить… Наверное, жизнеспособностью. Вот когда я смотрю на Марию (девятилетняя дочь. – Ред.), то думаю, что главное качество, которое она получила от меня, – жизнеспособность. Она, как говорится, не пройдет мимо. Как в песне поется: «Будет буря, мы поспорим и поборемся мы с ней». Так вот, Мария – борец. А что касается еды, скажу так: если человек не любит вкусно поесть, это настораживает (улыбается). Для меня еда – это ощущение полноты жизни. Нужно уметь получать удовольствие и радость от всего. Нет низменного и высокого – это все жизнь! И дается она для того, чтобы прожить ее набело. Одноразово!
Беседовала Марина Зельцер