Евгений Габрилович: «Помню, как Райзман срочно вызвал меня на студию: перед нами стоял Василий Губанов. Все было так, как мы о нем думали, — резкое, вырубленное лицо, крупные брови и губы, крупный торс, сильные плечи, сильные ноги, крепко стоящие на кривых каблуках. Роль далась Урбанскому не сразу. Райзман отдал ему много сил, но и Урбанский работал неутомимо, самоотверженно, я бы сказал, отчаянно. Десятки раз все как будто проваливалось, но Райзман настаи? вал: только Урбанский — никто другой, хотя многие в съемочной группе в сомнении пожимали плечами. Этот парень, Губанов, весь — быт, доподлинность, земля, дрова, гвозди, хлеб. И этот парень — весь, от вихров до кривых сапог,— романтик чистейшей воды: и в деле с гвоздями, и в деле с дровами, и в деле с хлебом. И в любви своей к Аннушке. И во всей своей жизни, отданной революции. […] [Я] был поражен работой Урбанского. Не на репетициях, нет. Он жил в образе коммуниста Губанова не только в часы на площадке, но и в остальное время. Не расставался с костюмом Губанова. Ходил, как Губанов. Ел, как он. Трижды в день рубил лес: для пробы. Так, шел в лес и рубил. Хотя до съемок сцены рубки леса было еще далеко».

Юлий Райзман:  «В это время Женя только заканчивал театральную школу. У него не было никакого актерского опыта, и если ему были известны основы театрального актерского мастерства, то с кинематографом он был знаком лишь как простой зритель. Отсутствие опыта, естественно, приводило к излишней робости, скованности, напряженной интонации — словом, ко всему тому, что обычно сопутствует первым шагам в новой для тебя области искусства. Некоторые актерские недоделки с избытком перекрывались его большим человеческим обаянием, удивительной душевной чистотой. Пожалуй, именно эти свойства более всего способствовали тому, что образ коммуниста Губанова получился живым, человечным, достоверным».